Вовлечение в настоящее (например, трудоголизм Шпеера) как способ его, это настоящее, не видеть.
В прошлом году я прочел четыре больших книги от корки до корки, исписав также и все поля в них. Воспоминания Альберта Шпеера, архитектора-министра при Гитлере, потом его же "Дневник в Шпандау" - более объемный труд и интересный, чем воспоминания - придворные анекдоты Третьего Рейха, также прочел большой труд по теории диссоциации (психотерапия) и воспоминания Ольги Чеховой, придворной и мегасупер-кинозвезды Третьего Рейха. И массу книг и книжечек, что упоминались и были в библиографиях к этим четырем книгам. И подумал я: да, теперь ясно, что такое история и что такое литература. А именно: история - поле необходимости, страстей, давящих страстей. Поле поведения.
Таким образом, поле мотивации. И она там вся суженная: чаще всего это история распрей, дележа, то есть, постоянного присутствия в наличном данном настоящем. Казалось бы, это очень здоровое явление: человек всегда в настоящем, и его от этого так прет, что он готов рисковать своей жизнью.
В литературе же мне всегда был ценен момент fiktion, фикциональности, то есть, мечты, выдумки, проекта, неналичности, ярко ощутимый именно в том, что создается особый мир, соответствующей желанному проекту, а не наличным распрям и кровянке.
В плане чтения, т.о., 2014 год был очень серьезно удачен. Начал я читать Шпеера как литературу, параллельно теории диссоциации (это о том, как мы забываем ключи от дома до того, как мы забываем, чего мы вообще хотим, и нам становится тускло и неуютно в настоящем, в присутствии). Он и сам начал писать как литературу, байки и красоты и ужасы.
Но потом вдруг он понимает, как же он на этих красотах искренне оказался в тюрьме, сильно оказавшись диссоциирован, то есть, со своим настоящим - с тюрьмой. Его рай Третьего Рейха и собачьей преданности работе и Гитлеру стал ему наваждением. Примерно через 7 - 8 лет "терапии" (то есть, сидения в тюрьме и писания на постоянно отбираемых кусках туалетной бумаги - писать там было разрешено не много и только на бланках для писем и печатными буквами) он начинает понимать, как он отравился фикцией, литературой, "всем миром, который Гитлер бросил к моим ногам".
И тут он понимает раздел между литературой и историей, то есть, момент рождения фикции (работающей почему-то нездорово) и его собственной диссоциации: "красоты" были простой практикой эйфории, чтобы не замечать кровянку. И так он переходит к вдумчивому анализу своего поведения его последних 20 лет и т.о. к истории.
Сама история в ее принципе постоянного присутствия, вовлеченности, максимизации ангажированности - так она оказывается уродлива, то же самое "отвлечение", что и красоты. Вовлечение в настоящее (напр., трудоголизм Шпеера), "макрооптика" как способ его не видеть - тоже крайность, как и крайность тотальной фикционализации-эйфории.
Я сам читаю исторические книги как анамнезы со стратегиями умалчивания, вытеснения, эйфоризации, диссоциации. Шпеер нащупал то же самое, самую крутую архитектуру. Собственно, на этом он и закончил в тюрьме рисовать замки и новые улицы Берлина (кстати, все это было очень скучно, однообразно, см., как скучно, хотя теперь и весело и необычно, так как одно осталось из многих, но представьте себе так целую улицу или квартал, как это Министерство ВВС, а теперь министерство финансов, его возлюбленное творение), забросил рисовать вообще. Прожил он потом скучно и недолго, так как был стар и слаб, чтобы измениться. Так бы был у нас великий психиатр еще.
![]()
